Андрей Белый
Главная, культура

Андрей Белый

Андрей Белый

– великий, но недооцененный, а потому до конца непонятый русский поэт, писатель, философ, которому было дано прозревать будущее. Все есть в его книгах — читайте!

«Может быть соединение между Западом и Востоком?»

«Какое тут соединение: ведь Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным-давно разложился!»

«Но кому же улыбается будущее?»

«Так негр. Негр, негр! Конечно, негр!.. Черномазый, красногубый негр – вот грядущий владыка мира!»

                                                                          

«Когда не будет времен, будет то, что заменит времена.

Будет и то, что заменит пространства.

Это будут новые времена и новые пространства».

                                               Симфония (2-я, драматическая) 1905 г.

«О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может,
проснусь —

Вернусь!»

                                                                                          («Друзьям)

Андрей Белый стал персонажем «Инфинитум», нового романа Тианы Весниной. Мы предлагаем Вашему вниманию два отрывка из него.

* * *

…«Лучше я сама стану знаменитой писательницей», решила Нина Петровская и начала пописывать. Оказалось, не очень-то легко. В голове слова так славно складывались, так получалось ярко, необыкновенно, смело, а на бумаге − фиолетовые строчки, лишенные дыхания. Но она не сдавалась… и стала… Музой! Так расценила она и вся богемная Москва ее новый статус, хотя, некоторые называли ее дьяволицей и требовали, чтобы она оставила их Лазоревого Бога.

Но бог был поэтом, а каждый поэт должен иметь свою музу.

«Милая, дорогая Ниночка! Поручаю духам ветра осыпать Тебя моими поцелуями. Люблю, молюсь, радуюсь за Тебя. Целую Твой образочек. О, какая радость мне увидеть Тебя, милая, милая. Заглянуть в Твои глаза, и без слов улыбаться, улыбаться…».

Это было как наваждение. Он (Андрей Белый) был повсюду и во всем: в скатившейся на пол бусине, сыплющей прыгающие звуки, заставляющей ловить себя, как расшалившийся котенок; в ручейках, бегущих после дождя и журчащих звонко на всю улицу: «Н-ни-нна… Ни-и-инна..»

Торопливые струйки омывали каблучки ее ботинок. Она приподнимала юбку, брызги отскакивали и долетали до края подола и вспыхивали на нем ярким бисером в лучах солнца.

Он был в ветре, который ласкал ее нежными порывами и хлестал ветками сирени по лицу.

Он говорил России, о ее белых одеждах, о Вечной Женственности. И она видела Россию в прекрасном снежной чистоты одеянии. Он говорил о Софийном Космосе и она повторяла за ним: «Excelsior!» – «Всё выше!». Он говорил о церкви, и та представала перед ней целомудренно роскошной. Ей открылось наслаждение в религии: о как сладко было молиться в тонких лучах света, проникающих через верхние окна храма, или в дрожащем экстазе сгорания пламени свечей. Она ждала с затаенным нетерпением его любви не только в словах и взглядах. Она ждала его тела…

Но неожиданно церковь обернулась к ней монашенкой, строгой, укоряющей. А он говорил, журчал, пританцовывал. Она переняла его привычку, слушая, то ли поддерживая собеседника, то ли отвечая своим мыслям, произносить негромко: «Да-да…»

Его жаркие поцелуи рук, плеч, ожигающие прикосновения к губам…

− А дальше? – нервно смеясь, ощущая покалывание внизу, спросила она.

− Что? – поднял он на нее свои синие лучисто-огневые глаза.

− Но я… − она замялась, не от смущения, хотя его детскость могла и смутить, а от удивления, − хочу большего… тебя…

− Я твой!

− Но помимо души, − слегка кокетничая, проговорила она, − которую ты имеешь в виду, я хочу…

− Зачем, Нина? Это так обыденно, низменно. Нет-нет!

Он был искренен до последнего звука последнего слова, а потом вдруг захотел, чтобы она добилась его. Но едва она предприняла недвусмысленную попытку: вскочил и бросился в прихожую.

Нина помчалась за ним. Ей надоела эта платоническая кутерьма, надоело быть воплощением Софии Премудрости, Лучесветной подругой. Она схватила его, притянула к себе, он вывернулся, сдернул с вешалки летнее пальто:

− П-пойми, я не могу больше сопротивляться, я – мужчина.

− Наконец-то вспомнил!..

− Ах, Нина… Я не в силах… это выше меня…

− «Excelsior!» Да-да, нам надо выше… и только вдвоем, − проговорила, погружая его в темную мистическую глубину своих магнетизирующих глаз.

В гостиной они упали на ковер. Порывисто дыша, он говорил ей восхитительные слова, от которых она теряла остатки сознания.

Был ли Борис умелым любовником? Вряд ли. Но она, получив то, чего желала столь страстно в течение ряда месяцев, преисполнилось восторгом.

К жизни, в привычном понимании, возвращалась медленно: подрагивали мускулы, изгибалась спина от наплывов утихающей страсти. Он целовал ее ноги, возносил к ней невероятные, точно первозданные слова…

Потом они пили чай, сидя на ковре… и она вдруг вспомнила другого. Он говорил, высокомерно задрав рыженькую бородку: «Я ведь по крови, с материнской стороны, монгольский князь». Как она могла любить этого фавна?

Она смотрела на Бориса и видела земное воплощение бога – эмалево голубые глаза, высокий выпуклый лоб и над ним золотистый ореол волос… не замечая, что бог ее небольшого роста, чрезвычайно худ и ходит как-то крадучись, покачивая верхом корпуса.

В литературных салонах Нина теперь появлялась с большим крестом на груди и чувствовала, что в ней есть что-то от Софии. Перешептывания ласкали слух и самолюбие: «Сивилла поэта-демиурга», «Муза Звездного Гения».

И вдруг! «Нина Ивановна, вместо грез о мистерии, братстве и сестринстве между нами вышел просто… роман. Все, происшедшее между нами, – есть с моей стороны дань чувственности. Я ведь так старался пояснить Вам, что между нами – Христос; вы – соглашалась; и – потом, вдруг, – «такое». Мои порывания к мистерии, к «теургии» потерпели поражение».

Он испугался и бежал!

Нина пришла в бешенство: ее, законодательницу тона богемных салонов, бросили как обыкновенную мещанку. Но вскоре долетели слухи: «Любовь Менделеева-Блок[i] – вот истинная муза бирюзоглазого». И ее сердце разорвалось. Она то умирала, то билась в конвульсиях, то уходила в магию, пытаясь отыскать средство вернуть предателя. Она не покидала душной комнаты с запахом ладана и свечей, она читала какие-то заклинания… не помогало.

Муж силой вернул ее к жизни. Нина серьезно взялась за перо, изливая на бумагу боль, превращая ее в иронические строки. Она встречалась с Белым в гостиных, он всякий раз сторонился, говоря: «Вокруг тебя атмосфера – опасности, гибели, рока…» В ответ она желала отомстить и подтвердить свое реноме роковой женщины, которую невозможно забыть. Но как отомстить тому, кто к тебе равнодушен? Тем же оружием – ровным дыханием при виде его!

Нина была точно заново натянутая струна, готовая издать неведомые ранее звуки под рукой умелого миннезингера…

В гостиной было шумно и вдруг все стихло. Нина сняла шубку в прихожей, вошла и услышала голос… Брюсов!.. Первый поэт России! Чародей, властвующий над словами так, что они сливаются в строки невиданной чистоты и звучности.

Мэтр сидел в кресле и читал свои стихи голосом негромким, но слышным отчетливо.

Потом возникла бездонная пауза. И − восторженные возгласы, мнения, вздохи дам, шелест юбок…

Хозяйка салона попросила Нину прочесть свой рассказ. Нина села поближе к лампе, раскрыла тетрадь и начала, стремясь блеснуть. Недурно, многие действительно слушали. И вдруг, уже под самый конец, тихо-тихо шаркнуло кресло, и раздались шаги: Брюсов вышел в соседнюю комнату, где пили коньяк и закусывали. Он налил рюмку, пригубил немного и подумал:

«Писательница… Вот она какая. То-то Борис от нее удрал. Впрочем…»

Вернулся в гостиную и намеренно избегал даже случайно бросить на нее взгляд. «Если бы она еще была с Борисом, а так… Но ведь не оставил ее, как трубит молва, а бежал, значит, в ней непременно что-то есть!»

«Красив? – вопрошала себя Нина, поглядывая на Брюсова. – Не знаю, но чувствую его силу…»

* * *

Борис бежал, однако Нина притягивала его против воли. Как-то встретились случайно на Старом Арбате. Тихо, радостно блеснули ее глаза и просто сказала:

− Добрый вечер, Борис.

Безнадрывный голос, взгляд любящий, все понимающий… аромат духов, рука в светлой шелковой перчатке, волосы на пробор и ясный лоб.

− Вот вышла. Знаешь, муж уехал, а одной наскучило. Я теперь рассказ пишу, вернее, сочиняю, хочу выдумать что-то невероятное, но так, чтобы потом оно произошло.

Борис просиял: какая она добрая, чуткая, сердечная…

Они и не заметили, как пошли рядом, встречали знакомых, раскланивались, шутили, выпили кофе. И так же незаметно оказались у ее дома. Вошли. На миг Борис пожалел и бросил на нее испытующий взгляд, но она была совершенно спокойна. Приказала горничной поставить самовар. Белый улыбнулся и принялся балагурить: завертелся по комнате, что-то напевая. Схватил ее тетрадь и забрался под стол. Она вошла и расхохоталась: из-под длинной скатерти выглядывала только голова Бориса и руки, сложенные одна на другую, и голосом волхва он читал ее рассказ.

− Ах, прекрати! Я еще не окончила.

− Знаешь, вот эту фразу: «Они шепчут вам лживые слова, над которыми вы потом смеетесь», следует несколько изменить. Смотри: «Они шепчут вам ночные лживые слова, над которыми вы безжалостно смеетесь наутро».

Она задумалась, попросила повторить, затем повторила сама, и глаза ее затуманились.

− Борис, что я без тебя?

Она устремила на Белого немигающий взгляд.

− Мы больше не будем расставаться, ведь правда, милый? Я так одинока… − ее зубы начали постукивать, она испустила протяжное: − А…ах!

Борис подхватил ее почти у самого пола.

И началась истерика. Она хохотала, рыдала, лила, расплескивая, в рюмку коньяк, пила одним глотком. Принялась снимать с себя платье… бросила. Опустилась на колени и снизу долго смотрела на Белого:

− Ты мой бог… мой учитель… мой…

Ее худенькие плечи были беспомощны и зябки. Борис только положил на них ладони и…

Злой, клянущий себя на чем свет стоит, он выскочил на улицу: «Учитель! Взирала с обожанием, ну так и продолжала бы, зачем же трогать?»

И он опять бежал в Петербург.

* * *

В одно морозное утро, недели три спустя после вызова на дуэль, Белый столкнулся с Брюсовым близ Манежа. Из шубы мэтра торчал толстый сверток закатанных гранок. Они взглянули друг на друга, − искуса пройти мимо не возникло. Остановились. Брюсов был настроен лирически. В душе он любил Бориса, ценил его талант. Призрак дуэли тем не менее все же стоял между ними, разговор коснулся стихотворения Валерия Яковлевича о смерти, одного из многих. И вдруг он сказал:

− Да, да: хорошо умереть в ранней молодости, Борис Николаевич. Не правда ли? Умерли бы вы теперь. Пока молоды. А то – напишите вы уйму книг; и – испишитесь к старости. Отчего бы не умереть вам теперь?

Брюсова увлекала мысль о самоубийстве. Сердце начинало биться неистово, словно действительно, − вот сейчас – и все. А потом он, как Бог, сам отводил от себя пулю, нож, бокал с ядом. Но ему ужасно хотелось прочувствовать до конца все тонкости страдания души, ее мучительный переход от «нет» к «да» и тот решающий последний жест… И, вообще, что говорить, когда молодой в гробу – это так умилительно! Никто не скажет: исписался, а не дописал. А старик?.. Что может быть тривиальнее? Всем надоел своим рифмоплетством, да и великие поэты никогда не доживают до глубокой старости – это неприлично.

Валерий Яковлевич с нежностью относился к Белому, считал его едва ли не интереснейшим человеком России. «У меня душа успокаивается, когда я думаю, что он существует», − писал Брюсов одному своему знакомому. А потом вдруг душа его пожелала смерти Белого, ей так еще покойнее стало бы, вероятно. И предложил он Лучезарному уйти из жизни до срока.

− Да, Борис Николаевич, ведь искушает Демон самоубийства, а?

Он в вечер одинокий − вспомните, −
Когда глухие сны томят,
Как врач искусный в нашей комнате,
Нам подает в стакане яд.
Белый опешил. Следовало бы сказать: и вам, Валерий Яковлевич, в самый раз, а ответил, отшучиваясь:

− Да не хочу я умирать; еще годика через два, когда будет мне двадцать шесть лет, − ну, тогда мы посмотрим.

Со странно-долгой улыбкой Брюсов проговорил:

− Ну,− поживите еще – так: два годика. До двадцати шести лет? Так? Не правда ли?..

Кем был Брюсов в тот момент? Демоном смерти или пророком? Борис Николаевич через два года действительно едва не умер. Кто спас Белого от брюсовской ментальной стрелы, пущенной в тот день в него?.. И дожил-таки Борис Николаевич до того времени, когда сказали: «Исписался! С ума сдвинулся старик!» И дожил трудно. Может, прав был Валерий Яковлевич и потому от нежности своей желал смерти Лучезарному до всех его бед?.. А может, просто у него сложились стихи на смерть юноши, и видел он себя, читающим их, глядя на высокий лоб Белого, лежащего в гробу. Кто знает?

 

 

 

[i] Л. Менделеева (1881-1939), супруга А. Блока

Поделиться записью в:

Оставить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *