Удивительная, восхитительная

Зинаида Гиппиус!

Эпатируящая с такой изысканностью и вкусом, что это ей шло. Повторить не удавалось никому − до сих пор. А если пытались – получалось бездарно и пошло.

Только она могла с такой утонченной грацией сидеть в белом платье на крышке рояля или изящно развалиться на стуле.

Зинаида, рыжая, зеленоглазая, пахнущая туберозой духов Люблэн и дымящая ароматными папиросками.

Только она могла создать уникальную атмосферу в гостиной с кирпичного цвета обоями, когда оживленные, вдохновленные беседы затягивались до утра.

Проницательный ум – до поразительности. Гений Блок – романтическая душа – не увидел истинного лица тех, кто пришел к власти в 1917-м. А она сразу разобралась, что пришли хамы. И что никогда она не сживется, не прогнется под их режимом.

Эмиграция – тоска по России. Вечная тоска до той воздушной ступени, после которой остается на земле только имя… ЗИНАИДА ГИППИУС и… стихи… стихи… которые, несмотря на ее запрет, мы читаем вслух. Ведь сама же сказала, противоречивая, что стихи – молитва.

Мадонна Серебряного века – не просто красивые слова − ИСТИНА. Благодаря ее «равного проклятью «нет» и «да» благословляющего, как складень», поэты не останавливались на достигнутом, а стремились выше, выше…

ЗИНАИДА ГИППИУС – вечная загадка СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА, его суть и очарование.

Отрывок из романа Т.Весниной «ИНФИНИТУМ»

* * *

А в прихожей – суматоха: ошалелая горничная открыла дверь и тут же умчалась.

«Что такое? Ах, да! Зинаида в Париж собирается», − вспомнил Борис Николаевич.

− А это Зинаиде Николаевне фиалок вздумалось, − с невозмутимым видом пояснил вышедший навстречу гостю Дмитрий Философов.

− Да?

В луче света, пронзившего полумрак прихожей, промелькнуло что-то белое атласное с золотистой рыжинкой…

− …Вздумалось, – дверь в другую комнату приоткрылась, видение, почти скрывшись, милостиво задержало на весу ручку.

Борис Николаевич прикоснулся губами к изнеженным пальцам.

− Да мне-то что… − пожал плечами Философов. – У меня все давно собрано, хоть сейчас на вокзал.

Из комнаты донеслось:

− Ну где же вы?

Борис Николаевич вошел. На полу комнаты, обитой красными обоями, стояли открытые сундуки.

− Вот, вещи надо собирать. Жаль, что вы не едете с нами. Мне бы хотелось взять с собой в Париж всех, кого я люблю. − Зинаида глянула в окно. – Прямо весна в феврале.

− Ma chérie, если вы хотите вовремя приехать на вокзал, а не лететь туда сломя голову, − начал Философов, − то, следовало бы определиться, − и его маленькие изящные усики, возмутившись, вздернулись.

Зинаида Николаевна с игривой усмешкой поддразнила его:

− Какой он сегодня зануда! Мне кажется, это оттого, что он ни в кого не влюблен, − она поднесла к глазам лорнет и провоцирующе глянула на Философова.

− Вы сегодня просто l’enfant terrible (1) .

− Зато вы, как всегда, рассудительны до…

− Ну и оставайтесь. Не возьму вас. Борис Николаевич, вы поедете со мной.

− За фиалками?! – звонким смехом рассыпался вопрос Белого.

− За фиалками. Сколько их будет в букетике: чет – нечет? – она резко повернулась, и повеяло от ее атласов чем-то лубэновским (2), едва уловимым, но запоминающимся, как мелодия.

− Так что есть пурпурное? – крикнул он вслед удаляющейся в будуар Зинаиде Николаевне.

Они говорили об этом позавчера ночью, чем жутко рассердили покорно сносящего все их выходки Митю Мережковского (3).

− Пурпурное – это всего лишь вариант цвета.

− Какого же? – продолжали они через приоткрытую дверь разговор. Философов подавил зевок и вышел.

− Розового, − крикнула Зинаида.

− Что ж! И все-таки это смесь синего с красным.

− Пусть! – она вышла в сером платье, отделанном черными кружевами.

− Вы… − Белый склонил голову.

− Зеленоглазая наяда, − как называет меня Александр Александрович (4).

В прихожей Борис Николаевич подал ей короткую меховую шубку. Она надела, взглянула в зеркало и помчалась через все комнаты в кабинет мужа.

− Митя, я с Борисом Николаевичем еду за фиалками.

− Превосходная идея, главное, что вещи ты уже собрала, − пробормотал Мережковский.

− Нет, ну вы с Димой точно сговорились! Вещи?! Подождут, на то они вещи, куда денутся?

Уличный воздух одурманил смесью легкого весеннего дуновения и подтаявшего снега, вносившего в февральский букет ноту тяжеловесную, но полную живительной влаги.

Зинаида Николаевна прищурилась и на миг подставила лицо солнцу. Легко поднялась в экипаж и, живо интересуясь всем, в том числе и дамскими шляпками, поминутно подносила к глазам лорнет.

− Куда прикажете, Зинаида Николаевна?

− В «Violette de Nice», уверена, бутик будет недолговечен, как и сам цветок. Слишком это очаровательно, чтобы жить долго: цветы, немного духов и confiserie (5) . На Караванную, − приказала извозчику.

− Я не был там. Недавно открылся?

− С первыми фиалками. Они раскрыли свои лепестки в Ницце, а бутик распахнул двери в Петербурге.

− Но ведь есть и вечное, − вернулся Белый к заинтересовавшей его мысли, − полотна гениальных художников.

− Подмалеванная вечность, − лорнируя даму в проезжавшем мимо экипаже, бросила Зинаида Николаевна. – Мы даже не можем представить, а только догадываемся, какие краски, светотени были первоначально. Подсчитайте, сколько раз за прошедшие столетия подправляли… да хотя бы Венеру Джорджоне. И учтите, что реставраторы, как правило, не гении. Увы, то, что создал художник, на самом деле просуществовало совсем недолго, какой-то миг, по сравнению с вечностью, о которой говорите вы.

− Выходит, стихам повезло больше. Каждый раз, когда их начинают читать, они оживают, ничего при этом не теряя.

− Ничуть! Всякий наполняет их своим дыханием. Придает свою интонацию, и получается совсем не то, что написал поэт. «Никогда не читайте. Стихов вслух. А читаете – знайте: Отлетит дух».

Извозчик остановился. Зинаида Николаевна, слегка опершись на руку Белого, спустилась с подножки, элегантным − присущим или выработанным движением, − красиво откинула юбку от ног. Белый расплатился, а Гиппиус уже рассматривала витрину. Борис Николаевич открыл дверь, колокольчик весело по-весеннему перелился мелодией.

− О! Поистине чувствую себя в Ницце. Какой аромат! И какие цены! – глянув на ажурные ценники, заметил Белый.

− А как вы хотели? Истинная роскошь доступна немногим, а возможная – непривлекательна, как слишком доступная женщина. Я предпочитаю первую.

Бутик сверкал зеркалами. Острые и самые длинные лучи солнца дотягивались до разноцветных флаконов и те светились, переливались, искрились. «Violette de Nice» состоял из трех небольших espaсes (6) , в одном – духи, в двух других – цветы и конфеты.

− Великолепная мысль – собрать в одном месте все, что обожают женщины, вернее, почти все, − поймав ироничный взгляд Зинаиды Николаевны, поправился Белый.

Цепкий взгляд Гиппиус остановился на молодой даме, одетой с отменным вкусом. Зинаида Николаевна лорнировала ее, ничуть не смущаясь, зато дама сконфузилась до того, что ее щеки залил румянец, что, впрочем, придало ей еще большую прелесть.

Борис Николаевич, спасая незнакомку, попытался отвлечь Зинаиду Николаевну.

− Ах, боже мой! – воскликнула она. – А для чего, по-вашему, люди наряжаются? Чтобы выставить себя. Вот она выставила, а я смотрю. По-моему, она должна быть довольна. Ей удалось привлечь мое внимание.

Гиппиус вновь поднесла лорнет к глазам, и вдруг верхняя губа ее слегка вздрогнула. Она опустила лорнет.

− И все-таки слишком все в тон – мо-но-то-нно. А бант на плече – вообще – моветон (7).

Дама перестала существовать для Зинаиды Николаевны. Она подошла к цветам.

Испуская нежащий обоняние аромат, фиалки наполняли плетеные корзины, перевитые атласными лентами.

Зинаида Николаевна взяла букетик, поднесла к лицу и вздохнула. Дыша фиалками, она прогуливалась по бутику, украшенному лепными гирляндами цветов и витражами в стиле модерн. Случайно ее взгляд поймал странную фигуру: пожилая дама – старуха − в каких-то накидках, надетых одна на другую, в шляпке, по привычке молодости, чуть набок, с сильно нарумяненными дряблыми щеками. На какие-то мгновения она уходила в себя, выпадая из реальности, пожевывала губами, потом, чуть вздрогнув, возвращалась и зыркала цепкими глазками.

Продавщица протянула ей коробочку с конфетами. Из вороха накидок выскользнула сухонькая ручка, бросила деньги на прилавок и, схватив, коробочку, нырнула обратно. Старуха еще немного постояла, втягивая сладкий воздух, витающий в кондитерском отделе, зажмурилась от удовольствия, будто съела что-то вкусное, и мелкими шажками двинулась к выходу.

Зинаида Николаевна, завороженная, глядя в зеркало, со странной внутренней дрожью следила за ней. На мгновение их взгляды − через зеркало − словно вошли один в другой. Старуха чуть заметно, с какой-то сожалеюще мудрой тоской улыбнулась и, полностью отразившись в зеркале, закрыла Зинаиду Николаевну.

Та вздрогнула.

− Что с вами? – Борис Николаевич коснулся ее локтя.

− Так… ничего… Впрочем, иногда Провидение открывает перед нами les portes (8) дает возможность видеть notre futur… наше будущее, − она изящно, как и все, что она делала, помотала головой.

− Ах нет! Чепуха!.. Фиалки!.. Покупаем фиалки.

Продавщица завернула выбранные букетики в тончайшую с лиловыми разводами бумагу, перевязала лентой и подала Зинаиде Николаевне.

− Придет же такое в голову! – воскликнула она, видимо, отвечая своим мыслям.

− Вы о чем?

− Да об этой старухе. А что, если я стану такой же? Или?..

− Божественная! Вы и старость − вещи несовместные.

− В самом деле?! Ну да! Нет, отчего же? Я вполне представляю себя лет этак через… но не такой, не то чтобы безобразной, а безнадежной…

− Mon Dieu! (9) Зинаида Прекрасная! Весна! Весна!.. А это была всего лишь старуха Зима, злая и недовольная. Забудьте!

«Старуха Зима» − скользнуло и, казалось, забылось, чтобы вспомниться этак через… и ужаснуться своей прозорливости и своему неверию, впрочем, благостному, иначе страшно было бы… Все!

Они вернулись домой. Пили чай из хрупких чашечек в кирпично-пунцовой гостиной. Курили душеные папироски. Потом Зинаида Николаевна вспомнила, что в Париж пора и, не прерывая беседы с Белым, хохоча, перекидываясь с ним словами, стала собираться: бросать в открытый сундук книжки; перелистывая, не вдаваясь в смысл, дневники, иногда цитируя наугад взятую мысль; ленты, чулки… еще что-то… Потом упала на кушетку с множеством подушек, взяла флакон «Lubin» и хрустальной пробкой провела себе по запястью… Аромат туберозы нежной нотой прозвучал в гостиной. В камин подбросили поленья, огонь расшалился, а Зинаида вдруг зябко поежилась. Прикрыла свои зеленые глаза и тонкими длинными пальцами стала массировать виски.

А потом… Зинаида Николаевна, затянутая в черный атлас платья, стоящая на стуле на каком-то бурном собрании и рассматривающая через лорнет президиум и публику. Белый взобрался рядом, и принялись они опять перебрасываться словами и, словно подхватывая их, переводить в жесты.

Потом − она же. На коленях. Молится неистово, и уже не молода, и за окнами − Париж, такой притягательный, шикарный, когда из Петербурга туда – погулять, подышать бульварами, модными бутиками – и опять на Невский… А когда он за окном не меняющейся картиной – это тоска, это эмиграция и шепчет она:

Господи, дай увидеть!

Молюсь я в часы ночные.

Дай мне еще увидеть

Родную мою Россию.

А затем промелькнуло еще многое… многое для того, чтобы превратить красавицу, золотоволосую наяду, мадонну Серебряную в жуткую старушенцию, копошащуюся под своими накидками и идущую по только ей видимым ступеням вверх или вниз − ей все равно… ведь все, что было, − было так давно…

ПРИМЕЧАНИЕ: